(книга стихов 2013. верлибр).
* * *
Да, люблю я осень! Люблю я писать про это лисье,
трагическое, разбойничье нагромождение гениев.
Из каждой лужи сквозит зазеркалье,
как последние капли во флаконе “Poison”.
Наглые белки в парках,
словно вертикальные рыжие ящерицы,
отбрасывают пушистые хвосты
и собираются в наэлектризованные стаи,
а потом набрасываются на прохожих,
не знающих «очей очарованья».
С деревьев опадают не листья, а стихи, не написанные
миллионами несостоявшихся поэтов… Кто им Гомер?
Сколько этих матовых бульк разнеслось по поверхности?
Осень как восемь,
только со сточенным клювом. Ближе к семи
над площадью и вождём сгущается рыбья стальная синева.
Вот универ, и скрипач, как снайпер с прицелом в Листа,
пересчитывает мелкие деньги в коробке из-под пиццы.
Но где же герой нашего времени?
Выйди за разум и жди. Он приедет вечером,
пропахший октябрём, кострами и псиной,
на высоком коне, состоящем из Есенина,
святой печени и пятен родимых.
Будет много музыки. Страшной музыки. Бах. Он сдирает кожу
с твоей души, как со спелого персика.
А мы поставим капельницы
с настоящим кагором и лёгкой мелкокалиберной грустью.
Или томлянку из листьев.
;
* * *
Воскресное утро. Она медленно открывает глаза –
так подводная лодка для двоих (одно место пустует)
всплывает неторопливо
на изрезанную волнами поверхность одеял и простыней.
А вокруг распростёрлась вакханалия синевы
и бело-кремовых оттенков.
И я смотрю ей в глаза и жду,
когда со скрипом отдраятся люки зрачков
и на поверхность выкарабкается девушка в пижаме,
похожая на пластилиновый цветок.
И тогда я прорычу: «Доброе утро, любимая!
Что тебе снилось?»
* * *
Ты читаешь эти слова, а меня уже нет.
Миллионы чёрных красивых женщин
собирают пустыню по песчинкам
и складывают песчинки в хрустальные чаши;
пустыня гудит, как трансформаторная будка.
Я уже часть прошлого. И новым слоем
прочтения покроются страницы,
словно лаком прозрачным для ногтей.
И твой зрачок прилипнет к слову –
контактная линза, меняющая цвет зрачка.
Я инкарнируюсь в тебя через воронки фраз.
Ты дочитаешь, не поняв непонятное мгновенье, –
простой надрез. Я вирус, я Близнюк,
и я бессмертен.
;
* * *
С утра всё небо заполонил Микеланджело облаков,
и в мраморной глыбе созревающего дождя
легко разглядеть зёрна будущих статуй Давидов
или асбестовых девушек с винтажными зонтами птиц.
Я иду домой по переулку Чёрной Кошки (привет Николо!),
иду по времени, как паук по чужой паутине.
По автомобильной дороге рассыпан песок –
пятнами, пятнами, отпечатками от больших лап –
это крался зверь песочных часов, похожий на коричневую рысь
с лапами-конусами. И душа замирает…
Ты чувствуешь, сейчас произойдёт небольшое чудо.
Из-за угла выбегают три девочки, друг за другом,
все разного роста и возраста от большего к меньшему.
Это линейка развития «девочки разумной» в картинках –
от неуклюжей обезьянки с золотистыми кудрями
до наглой ехидной бестии с пластинами на зубах.
И это чудо длится меньше мгновения.
Мгновенья – ограда из зубов (привет Гомеру!).
Но лучистое нечто успевает
протиснуться из одного мира в другой, перебежать
из вагона в вагон электрички напротив.
Так истина сбегает из одной реальности в другую,
а принцесса, накинув мастерку «Пума», спешит
со скучного бала на пиратский фрегат
«Летучий Сентябрь».
;
* * *
Тишина утреннего пруда – зеркальная кость;
рыбья кость отражённых деревьев застряла в глотке неба.
И тонкие молодые берёзы тянутся в облака –
так и хочется подёргать за усы громадного гепарда.
Кто-то собирает наш мир по частям, как жёлтые кости
или осколки посуды на раскопках Иного (пинцеты, лотки).
Метёлкой сметает пыль с бёдер эпох, извращенец.
У каждого фрагмента свой номер. Так один маньяк склеивает
картину, разорванную в клочья другим маньяком.
Я провожу ладонью по шёлковой коже времени –
каждое утро и нащупываю тонкий едва заметный шов.
Рубец шириной в две-три секунды.
Весь мир – это пациент после операции; он замер в бледном
балахоне, в бинтах, едва стоит на ногах. Держится за стойку
с капельницами, как за вешалку в театре. И я помогаю
ему идти, подставляю плечо. Всё будет хорошо, говорю.
Делаем шаг. И я гляжу в его пустые, как осень, глаза.
С коричневой накипью, точно от крепкого чая в чашке.
Всё будет отлично. Нельзя войти в один и тот же день
дважды. Нельзя войти в один и тот же мир
дважды. И посмотри на это небо трезвым взглядом.
Взгляни на мир, в великом отчаянии опёршийся на твоё плечо.
Ты больше никогда сюда не вернешься.
* * *
Напишу о любви к девушке из далёкой страны.
Напишу о её глазах, что всплывают зелёными субмаринами
посреди белых ночей и серо-свинцовых волн.
Вот-вот она раскроет запечатанные амфоры зрачков,
и начнёт, смеясь и блистая, вылезать из каждого мига,
дробясь и плодясь плодовыми мушками,
заполняя все пустоты и полости мира
беличьим нашествием своих отражений.
И сквозь одно стёклышко воспоминания я вижу другое –
зыблющийся сине-красный образ: она шинкует бутерброды
с колбасой и с сыром, и я подхожу к ней сзади
и нежно-властно обнимаю её без всякого намека
на продолжение рода, как в детстве мы обнимали
мам и бабушек за ноги, когда они стряпали на кухнях.
И судьба, наверное, сама удивлялась, как могло получиться,
чтобы так идеально совпали два осколка разбитой вазы.
Вазы, что никогда не существовала в природе.
Иногда же мне снится прелый кошмар:
я вытаскиваю её обмякшее тело из перевёрнутого лимузина,
жую её жёсткие, как песок, волосы
сквозь слёзы и гримасы бессловесного горя,
и уже не могу понять,
где начинается и заканчивается реальность.
Так Дьявол вынимает из уха щуп с кусочками серы.
А она за моей спиной, как ни в чём не бывало,
просматривает на руке – рогатка тонких пальцев –
шёлковые чулки, словно хозяйственный утончённый аспид
выбирает себе змеиную кожу,
смотрит, чтобы досталась без изъянов и брака чешуек, –
это она собирается уходить в летнюю ночь навсегда,
в раскрытую пасть Левиафана,
припаркованного у «Макдоналдса»,
не обращая ни капли внимания на отблески фонарей и реклам,
на неоновые лужи желудочного сока,
которыми так гордится любая ночь-людоедка.
* * *
О, как всеохватывающи танцы ласковых пальцев!
Рождается мелодия из жадных нажимов и выдохов,
проступают следы от зубов и мурашек по коже.
Сползает бретелька платья – одна, другая –
и верёвочный мост опрокидывается в пропасть вверх дощечками.
Вот и сейф в тонком белье –
открывается мелодичными ласками –
пара фигуристов в синхронном сдвоенном вихре
парит над розовым катком, едва касаясь лезвиями льда.
И упруго пульсируют в голове беззащитные цифры,
исподволь превращаясь в мускулистых багровых драконов.
Она мнёт его плечи, скорпионом зарывается в спину;
хитрая дама на рынке по-хозяйски вертит говяжью вырезку.
И реальность, краснея, уступает им место в трамвае.
А час спустя он смотрит на неё с безвозмездной нежностью,
с любопытством – как жизнерадостный турист
на целебную икону.
Это просто фантастика: протяни пять пальцев – и вот она,
живая девушка, единственная из несуразицы миллионов.
А она же одухотворённо отдыхает, как кукла,
из которой ножницами выпустили весь детский воздух.
Она не видит его – сквозь, вне – она перенеслась
на запылённую репродукцию Рафаэля:
овальная Мадонна-линза соглядатайствует и фокусирует лучи,
а рыженький младенец-медалист
играючи читает Библию с её ладони.
;
* * *
Есть сорт темноты,
похожий на шоколадное мороженое.
Ты его жадно глотаешь… Тьма сладко тает в глазах…
А в это время любимая разлеглась на твоей груди –
пантерой на могучей ветке парадиза –
и мурлычет легчайшую чепуху,
переваривает ужин любви при свечах
с красной нежностью задранной косули.
Есть тьма, которая мне интересней света:
в ней плавают образы, словно
эритроциты в тёмной крови Бога.
Вот вальсирует цветная тьма нерождённых образов;
вот они, ещё мягкие скрипки и смычки,
ещё без костного мозга и роговой оправы,
замотаны в коконы сюрреальных нитей.
И под твоими ногами – осторожней! –
бесстрашно гуляют карликовые смерчи фантазии,
каждый размером с детскую юлу.
Будь с ними аккуратней – можно вывихнуть палец
или повредить Пизанскую башенку мозга,
если попробуешь схватить образ
голыми руками-словами.
И ты видишь, что это не горы с белыми вершинами,
а девушка-зима в вязаной шапочке, необъятная,
с заснеженными грудями задумчиво смотрит на солнце,
перебирает альпинистов точно растянутые чётки
и медленно накручивает спускающихся лыжников.
Накручивает их на пряди белых волос,
на рыжие чешуйчатые пальцы сосен.
* * *
Они танцуют в полутьме её комнаты…
Настольный свет с повязкой на глазах недвижим, как заложник;
мелодия из потрёпанного магнитофона облепляет их
стаей бабочек. Он наступает ей на ногу,
она встряхивает волосами и смеётся.
Проходит минута – и её плоть, как подтаявшее мороженое,
проступает сквозь бельё и джинсы.
Руки ласкают изгибы и выпуклости тела,
но уже ласкают изнутри кожи,
так возятся змеи внутри пододеяльника. Ищут выход.
Родинки отлетают заклёпками под диван.
А мелодия всё длится, всё играет,
неповоротливым дирижаблем вытесняет
пространство из пространства комнаты,
оставляет только икебаны их дыханий,
лепестки табака, мяту жвачки и красного жира помаду.
И бабочки проваливаются в плоть, в бледное тесто;
зарождается воронка страсти –
и пожирает пядь за пядью кусок ковра, смятую простыню,
тапочки, пульт, фрагмент лифчика, чей-то мизинец.
Губы каннибала бережно обсасывают позвонки,
шашлык из ошейка, ошейник шеи любимой;
кто-то звенит в костяные колокольчики.
И вдруг мелодия внезапно умолкает.
И тишина, как ошарашенная собака,
заставшая хозяйку за соитием с незнакомцем,
кидается ему на спину неуклюжими когтями.
Тёплая слюна капает ему в ухо,
кровь течёт по шее, перемешавшись с потом,
но он победоносно продолжает нанизывать
бумажные кораблики на шпагу.
Один за одним. Плотней и плотней.;
* * *
Серое утро – словно немытые ноги танцовщицы.
И промеж деревьев, как промеж пальцев ног,
собрался сор ночных пиршеств –
пустые бутылки, пачки от орешков и чипсов, окурки.
Мусоровозы опрокидывают в себя баки с отходами.
Так заботливая медсестра выносит утку из-под цивилизации –
из-под парализованного миллионера,
весь день глядящего мультики и сериалы,
пускающего слюну на шею, на золотую цепь.
Погода стоит отвратительная, как мёртвая кошка,
раздавленная грузовиком.
И вдалеке раздаётся вой полицейских сирен,
будто фиолетовый бешеный слон
мчится сквозь каменные джунгли.
* * *
Кто-то ходит внутри слова «осень»
на высоких красных каблуках
этажом выше, пониманием выше.
Останавливается возле окна, отодвигает штору
и любуется исподтишка, как загорелые всадники листопада
гарцуют и становятся на расклешённые золотые дыбы.
А ива возле фонарного столба совсем потеряла себя
И горюет, свесив безалаберную голову,
пускает зелёные слюни на муравьев.
И так до самого позднего вечера, а потом
появится тонкая, что твоё веко, луна –
учительница с родимым пятном на лице –
ведёт толпу звёзд-второклашек
на экскурсию в город ночной.
* * *
Ты смотришь на меня.
Зелёный звериный взгляд
обволакивает меня,
заводит меня,
как запах кирзовых сапог заводит молодую овчарку.
Твои чуть приоткрытые губы
последнее, что я увижу в своей жизни сегодня:
розовый пищевод изнутри питона.
Ты кошка, сексуальная кошка
умостилась на моем животе.
И так вытягивать по-кошачьи ногу
можешь только ты,
эротическое кунг-фу,
связки и сухожилия натянуты, точно эспандер.
Там, где у ангела растут крылья,
у тебя расстёгивается французский лифчик.
Что, в общем, и отличает тебя от ангела.
Стараюсь писать о тебе
и не соскользнуть за ту грань,
где блестит и мертвеет мускулистая пустыня похоти.
Твоё тело – нежная пустыня, наблюдаемая с высоты
самолётного полёта
(пересыпать из ладони в ладонь
нежный песок твоей кожи
я могу до утра).
Вот караван маленьких родинок,
вот оазис бритой подмышки в серых лучах рассвета,
минареты сосков
или лики Будды, высеченные в камне,
и призрачный город богов среди раздвинутых скал.
Я целую твоё тело.
Я фанатик-муравей в нирване
среди вкусных запчастей для бабочек и стрекоз.
О слепая грудь Мадонны,
вечно ждущая губ младенца…
И мои губы репетируют великое действо,
А ты с любопытством смотришь в меня –
в слегка волосатое мускулистое зеркало,
умеющее интересно врать.
* * *
В сущности, из какой мелочи вырастает
трагедия? Пришёл поздно ночью домой
без нижнего белья, утром жена исцарапала подбородок,
накормила пловом (как я и люблю, не сухой), собрала мои вещи.
Вот такие дела. Зеркало в прихожей покрыто
трёхдневной щетиной кошмара.
И я возвращаюсь сквозь осень в изгнанье,
и думаю, что же ещё может меня удивить в этом мире?
Голые ветки, облака? Туполобые крестоносцы домов,
бросающие некрещённых младенцев бликов и отражений
на растерзанье стеклянным беззвучным львам?
А удивила машина «Волга» – дурацкого зелёного цвета.
Степенно проехала мимо, чем-то похожая на акулу,
с погнутым номерным знаком вместо хвоста.
Но настоящее чудо
ждало меня за поворотом.
Удивил шиповник, его плоды на голых безжалостных розгах;
удивили тёмно-алые мятые капсулы поцелуев...
;
* * *
Люблю, когда она, сидя на корточках,
клацает пультом телика. Она одета
в мой махровый халат, нагая под халатом,
как Венера. А я медленно подползаю сзади,
ехидный змей с волосатой грудью,
и рука ныряет под халат, и ощущение
беззащитной плоти приятно бьёт по нервам –
но не как удар током или глоток алкоголя,
а как если ты поймал рукой настоящую рыбу,
барахтаясь в море. Вот он – волк в овечьей шкуре.
Я целую её в шею и отчетливо слышу:
её глаза нехотя отклеивают
Просмотров 
Другие новости по теме:
 Дмитрий Близнюк - Слепая грудь мадонны |  Николай Василевский - Навсегда |  Николай Бошинцев - Сиреневый вечер |  Аддис Абеба - на каблуках из перца. сборник |  Александр Мовенко - В каждой капле дождя, буду я |  Влад Истрадиади - Чёрный цветок |
